Неточные совпадения
На другой день,
в 8 часов утра, Анна вышла одна из извозчичьей кареты и
позвонила у большого подъезда своего бывшего
дома.
—
Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка
в недоумении ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет, что
в доме никого не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
Чебаков. Так вот что, Бальзаминов: нельзя иначе, надо непременно башмачником. А то как же вы к ним
в дом войдете? А вы наденьте сертук похуже, да фуражку, вот хоть эту, которая у вас
в руках, волосы растреплите, запачкайте лицо чем-нибудь и ступайте.
Позвоните у ворот, вам отопрут, вы и скажите, что, мол, башмачник, барышням мерку снимать. Там уж знают, вас сейчас и проведут к барышням.
Он
позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что делается
дома, и, узнав, что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился
в лице и бросился вон из комнаты к старому
дому.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу
в две или даже
в три секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что
звонят у Николы,
в красной церкви напротив Тушара, —
в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «
в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и на тощих березках
в палисаднике тушаровского
дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы. Было еще не поздно, и он мог поспеть к обеду. Мимо
звонила конка. Он пустился бежать и вскочил
в нее. На площади он соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут был у крыльца большого
дома Корчагиных.
В разгоряченном мозгу Половодова мелькнула взбалмошная мысль, и он решительно
позвонил у подъезда заплатинского
дома. Виктор Николаич был уже
в постели и готовился засыпать, перебирая
в уме последние политические известия; и полураздетая Хиония Алексеевна сидела одна
в столовой и потягивала херес.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо
дома,
в котором квартировала Катерина Ивановна.
В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня.
Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека,
в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
Пить чай
в трактире имеет другое значение для слуг.
Дома ему чай не
в чай;
дома ему все напоминает, что он слуга;
дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар;
дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую минуту барин может
позвонить.
В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого,
в двадцать
домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой день идет по адресам.
Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
Караульный Антип ходил вокруг господского
дома и с особенным усердием колотил
в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как на Ключевском сторожа
в доску
звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
В один из дней, следовавших за этим разговором Лизы с Розановым, последний
позвонил у подъезда очень парадного
дома на невской набережной Васильевского острова.
Часу
в седьмом вечера, он почти бегом бежал с своей квартиры к
дому профессора и робкою рукою
позвонил в колокольчик.
Дворник
в доме Багова на вопрос: «Здесь ли живет Амальхен?» — отвечал с полуулыбкой: «Здесь, сударь! Пожалуйте:
в первом этаже, дверь направо, без надписи». Калинович
позвонил. Дверь ему отворила лет тридцати пяти женщина, с строгими цыганскими чертами лица.
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна.
В дни зимних вьюг, когда все на земле —
дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно
звонили унылые колокола, скука вливалась
в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на людей, умерщвляя
в них все живое, вытаскивая
в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
— Тэрти-файф, тэрти-файф (тридцать пятый), — сказал он ласково, и после этого, вполне уверенный, что с таким точным указанием нельзя уже сбиться, побежал по своему спешному делу, а Матвей подумал, оглянулся и, подойдя к ближайшему
дому,
позвонил. Дверь отворила незнакомая женщина с лицом
в морщинах и с черными буклями по бокам головы. Она что-то сердито спросила — и захлопнула дверь.
Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх Бутлер с джентльменом и опять насчет Геза: «
Дома ли он?»
В сердцах я наговорила лишнее и прошу меня извинить, если не так сказала, только показала на дверь, а сама скорее ушла, потому что, думаю, если ты меня
позвонишь, так знай же, что я не вертелась у двери, как собака, а была по своим делам.
Девочки сидели
в кресле, молча, прижавшись друг к другу, как зверки, которым холодно, а он все ходил по комнатам и с нетерпением посматривал на часы.
В доме было тихо. Но вот уже
в конце девятого часа кто-то
позвонил. Петр пошел отворять.
Придя домой, Лаптев надел халат и туфли и сел у себя
в кабинете читать роман. Жены
дома не было. Но прошло не больше получаса, как
в передней
позвонили и глухо раздались шаги Петра, побежавшего отворять. Это была Юлия. Она вошла
в кабинет
в шубке, с красными от мороза щеками.
Он поздно пришёл домой и,
в раздумье стоя пред дверью, стеснялся
позвонить.
В окнах не было огня, — значит, хозяева спали. Ему было совестно беспокоить Татьяну Власьевну: она всегда сама отпирала дверь… Но всё же нужно войти
в дом. Лунёв тихонько дёрнул ручку звонка. Почти тотчас дверь отворилась, и пред Ильёй встала тоненькая фигурка хозяйки, одетая
в белое.
Извозчик остановился около двухэтажного деревянного
дома, выкрашенного
в темный цвет. Я
позвонил. Принимая от меня небольшую легкую корзинку, — единственный багаж, который мы взяли с собой, — Зинаида Федоровна как-то кисло улыбнулась и сказала...
Через минуту этот господин
позвонил у магазина и спросил Долинского. Девушка отвечала, что Долинского нет ни
дома, ни
в Петербурге. Гость стал добиваться его адреса.
— Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. — воскликнул Бегушев. — Я сейчас тебе портрет ее покажу, — присовокупил он и
позвонил. К нему, однако, никто не шел. Бегушев
позвонил другой раз — опять никого. Наконец он так дернул за сонетку, что звонок уже раздался на весь
дом; послышались затем довольно медленные шаги, и
в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на самых только концах волосами.
Вдруг к подъезду
дома Бегушева подъехал военный
в коляске, вбежал на лестницу и
позвонил.
В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда Бегушев
позвонил в колокольчик, то по всему
дому забегали огоньки, и весь фасад его осветился.
Давно уже пришло известие, что Анисима посадили
в тюрьму за подделку и сбыт фальшивых денег. Прошли месяцы, прошло больше полугода, минула длинная зима, наступила весна, и к тому, что Анисим сидит
в тюрьме, привыкли и
в доме и
в селе. И когда кто-нибудь проходил ночью мимо
дома или лавки, то вспоминал, что Анисим сидит
в тюрьме; и когда
звонили на погосте, то почему-то тоже вспоминалось, что он сидит
в тюрьме и ждет суда.
С поля налетал холодный ветер, принося мелкую пыль отдаленного дождя.
В окнах
домов уже вспыхивали желтые огни. По времени надо бы к вечерне
звонить, а колокола не слышно, город облегла жуткая тишина, только ветер вздыхал и свистел, летая над крышами
домов, молча прижавшихся к сырой и грязной земле.
Я подумала, да и говорю: «Милостивый, говорю, государь, лицо ваше такое доброе — я бедная, заезжая, говорю, здесь помещица: не можете ли, говорю, какую-нибудь помощь оказать матери семейства?» — «Хорошо, говорит, но только теперь не могу, а не угодно ли, говорит, вам ужо вечером прийти
в такой-то
дом;
в крыльцо, говорит, вы не входите, а
позвоните только с улицы».
Ветер стонал, выл, рыдал… Стон ветра — стон совести, утонувшей
в страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило и зажгло восьмиэтажный
дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы прошли мимо. До горевшего ли
дома мне было, когда у меня
в груди горело полтораста
домов? Где-то
в пространстве заунывно, медленно, монотонно
звонил колокол. Была борьба стихий. Какие-то неведомые силы, казалось, трудились над ужасающею гармониею стихии. Кто эти силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
На другой день рано утром, когда
в барском
доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел
в деревню.
Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел
в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
— Господ нету
дома; мы все сидим и
в шашки занимаемся, а Петр правительственную газету читал, а он
позвонил вот точно так, как изволите слышать кто-то теперь
звонит.
На тихой Старо-Дворянской улице серел широкий
дом с большими окнами. Густые ясени через забор сада раскинули над тротуаром темный навес. Варвара Васильевна
позвонила. Вошли
в прихожую.
В дверях залы появилась молодая дама
в светлой блузе — белая и полная, с красивыми синими глазами.
Потом стал думать о другом. Подошел к
дому, вошел
в железную, выкрашенную
в белое будку нашего крыльца,
позвонил. Почему это такая радость
в душе? Что такое случилось? Как будто именины… И разочарованно вспомнил: никаких денег нет, старик мне ничего не дал, не будет ни оловянных армий, ни шоколадных окопов…
Но, тем не менее, я, не будучи
в силах преодолеть себя, иду к рыжему
дому и
звоню к дворнику. Два двугривенных развязывают дворницкий язык, и он на все мои расспросы рассказывает мне, что незнакомка живет
в квартире № 5, имеет мужа и неисправно платит за квартиру. Муж ее каждое утро убегает куда-то и возвращается поздно вечером, пронося под мышкой четверть водки и кулек с провизией… Муж значится
в паспорте сыном губернского секретаря, а незнакомка его женою…
Я действительно остановилась у Софи, зная, что ее нет
дома,
позвонила, отдала швейцару записку и отправилась
в Толмазов переулок. Там меня ждал мой сочинитель. Он оглядел мой туалет. Остался, разумеется, доволен. Я была
в черном. Самый подходящий туалет для торжественных случаев. Часу
в десятом мы поехали с ним
в той же карете куда-то на Екатерингофский канал.
В начале одиннадцатого часа мы подъехали к крыльцу углового
дома где-то
в Мещанских. Крыльцо чистое и хорошо освещенное. Заставили нас подождать
в сенях на площадке. Чиновник
звонил два раза,
в двери вделано окошечко с решеткой.
В него сначала поглядел кто-то, мне показалось: женское лицо. Наконец-то отперли.
Услыхав необычайное движение
в доме, она
позвонила.
Царапкин жил
в конце трамвайной линии, около аптеки,
в огромном шестиэтажном, только что выстроенном
доме рабоче-жилищной кооперации.
Позвонила Бася, вошла.
В Богородском он сошел. Видит, эта же дама идет впереди. И куда ему идти, туда и она впереди. Тьфу! Свернула —
в ихний
дом. Стала подниматься по лестнице. У его двери остановилась,
позвонила. Он смущенно подошел.
—
Звоню; отворяет горничная, я вхожу, «
Дома?» спрашиваю. Смешалась. — «Никак нет-с!» говорит. На столе
в передней, стоит шляпа-цилиндр, — его шляпа, тоже с вытесненной золотом фамилией; я свою — поставил рядом. Я сперва хотел войти насильно, но вдруг гениальная мысль озарила меня! Я беру вместо своей его шляпу и — удаляюсь… Обрадованная горничная запирает за мной дверь.
Увы, он не проник ни во что и не угадал ничего. Он остался лишь при сладкой надежде, что наконец сегодня, через несколько часов так или иначе решится его судьба. С сердечным трепетом
позвонил князь Сергей Сергеевич
в четыре часа дня у подъезда
дома княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.
Цесаревна приказала
позвонить у двери посольства и велела передать маркизу де ла Шетарди, что она стремится к славе и нимало не сомневается, что он пошлет ей всяких благих пожеланий, так как она вынуждена наконец уступить настояниям партии… От
дома посольства она отправилась
в Преображенские казармы и прошла
в гренадерскую роту. Гренадеры ожидали ее.